Иногда система дает самоубийственные, но в результате ее же и оживляющие сбои. Нет-нет, да просочится сквозь преграды психологической цензуры какой-нибудь текст, на сто процентов неудобный и дающий публике нежелательную пощечину. И вот след от этой пощечины болит еще десятилетиями, побуждая публику (критиков, издателей, читателей) хоть немного изменить свои «представления о прекрасном» и бодро делать вид, что все так оно и должно быть. Либо – другой вариант – публика жестоко мстит ударившему, надолго ввергая его в мнимое забвение. Однако слово сказано, и все равно рано или поздно автор из забвения выбирается.

Недавно вся литературная и просто читающая общественность наблюдала (и создавала) одно из таких действ. Я имею в виду эпический вой, последовавший за присуждением «Русского Букера» роману Колядиной «Цветочный крест» (о чем немало уже было сказано в Хронике Неудобной Литературы, см. ссылки). Это был как раз тот случай, когда система живо переварила удар и сделала писателя своей частью («Крест» был немедленно издан в «АСТ», Колядина стала членом жюри «Национального бестселлера» и с ее существованием свыклись). Счастливая история.

С Юрием Милославским и его романом «Укрепленные города» случился второй вариант.

Юрия Милославского легко можно причислить к классикам Неудобной Литературы. В России его не печатали лет двадцать. Как раз по причине неудобности его текстов. Во-первых, он пишет непросто и совсем не так, как пишут сейчас почти все литераторы, желающие «вписаться в процесс». И пишет при этом мастерски. Что, конечно, не может понравиться всем процветающим нынче многочисленным середнякам и их издателям. А, во-вторых, содержание его текстов почти всегда идет вразрез с мнением определяющего литературную погоду большинства (редакторов, издателей, критиков да и читателей тоже).

В статье «Прижизненный дом» критик и литературовед Виктор Топоров писал о Милославском как о возвращенном невозвращенце, о писателе, который во времена бума «возвращенной литературы» так до конца и не был «возвращен». «Несколько лет прожил в Израиле, переехал потом в США, где в настоящее время и профессорствует по русской литературе. Друг (и в известной мере протеже) Иосифа Бродского. Автор замечательного романа «Укреплённые города» и сборника столь же прекрасных рассказов. Сильный поэт. Оригинальный и резкий мемуарист. Тонкий исследователь отечественной классики. Как получилось, что мы его прозевали? Да вот так и получилось. Журнал «Дружба народов» начал публиковать его роман ещё в 1992 году, да так и не закончил». Далее Топоров объясняет, что роман «Укрепленные города» до того взрывал устоявшуюся картину мира «прогрессивной общественности» (то есть всякого рода интеллигенции и диссиды), что она, общественность, этого стерпеть не могла и буквально «навела порядок» звонками и гневными письмами в «Дружбу народов». И все. С тех пор Милославского издавали только за рубежом.

Я решил уточнить у Виктора Топорова в фейсбуке, как это все же так «получилось, что мы его прозевали?» И он написал:

«Ни в один из форматов не укладывается, причем, я бы сказал, опасно не укладывается. То есть каждый про Ю.М. думает: 1) не наш; 2) чужой; 3) нетравоядный; 4) пусть лучше он сам по себе, а я сам по себе».

В ответ на мое узнающее восклицание «Неудобная Литература!» Топоров почти согласился: «Скорее, неудобный автор. «Они любить умеют только мертвых»».

Теперь ситуация исправляется, – благодаря издательству АСТ (а именно – редакции Елены Шубиной, и, кстати, эта женщина, в глазах которой застыли стальная воля вечности и безапелляционное презрение к бренным людишкам, издала и «Цветочный крест»). Недавно вышла книга Милославского «Возлюбленная тень», в нее попали избранные рассказы, повести и тот самый роман «Укрепленные города».

Сегодня читаем ответы Юрия Милославского на вопросы Неудобной Литературы. А также на Переменах публикуется полная версия рассказа «Последний год шестидесятых» (тоже вошедшего в книгу «Возлюбленная тень», но в сокращении).

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

— Боюсь, что не смогу назвать ни одного имени. Издавать почаще, пошире, поживее, платить побольше, платить хоть что-нибудь, – это уж как водится. Но метод замалчивания и уничтожения путем именно «нигденепечатания» сегодня практически вышел из употребления. Так или иначе, тем ли, иным способом будет, при достаточной настойчивости, опубликовано все. T.e., буквально, все, что угодно. Это и есть побочный результат процессов, свойственных эпохе злокачественного неразличения, в пределах которой мы, пишущие и читающие, пребываем безвылазно. И такой способ подавления, точнее, иссечения категории уровня/иерархии из культурного сознания много действенней лобового-кругового запрета на публикации. Если позволительно перифразировать самого св. Апостола Павла, скажу, что в наши дни, сами по себе ни напечатание, ни ненапечатание ничего не значат. На индивидуальном же (и корпоративном) уровне отказ (равно и готовность) издателя – издавать ту или иную книгу приходится отнести к числу издательских прерогатив.

Кстати, с точки зрения историко-литературной гораздо любопытней, на мой взгляд, разбираться, зачем и почему определенную книгу (сегодня – вполне определенный подтип книг) публикуют, усиленно распространяют, настойчиво внедряют и проч. Это часто бывает и забавно, и поучительно, и разоблачительно.

Есть ли в литературном произведении некая грань, за которую писателю, желающему добиться успеха (например, успеха, выраженного в признании читателями), заходить не следует? Может быть, это какие-то особые темы, которые широкой публике могут быть неприятны и неудобны? (Если да, то приведите, пожалуйста, примеры.)

— Порядочный человек не ведет себя публично так, чтобы окружающим было неприятно и неудобно. Я отшучиваюсь, но лишь отчасти.

Писателю, желающему добиться читательского, — подчеркиваю: читательского, — успеха, т.е., по словам Андерсена, увидеть слезы на глазах Императора, что есть единственно подлинное выражение творческого успеха вообще, — следует относиться к читателю, как к самому себе. Так сказать, возлюбить читателя как самого себя.

Но ответ на поставленный вопрос, да и сам этот вопрос – возможны лишь с учетом того, что сегодня между читателем и писателем стоит art-litиндустриальное средостение. Стена. Как следствие такого положения вещей, читатель и писатель более не зависят друг от друга. Они не в состоянии друг другу помочь, друг друга избрать, друг друга призвать. Они находятся в состоянии взаимоотчуждения, и зачастую об этом даже не подозревают. И, перефразируя на сей раз Ю.В. Андропова, скажу, что мы не знаем собственной литературной ситуации, не знаем ее составляющих, ее подоплеки, ее движущих сил.

Или, возможно, существует какая-либо особая интонация, которая может вызвать у читателя отторжение и из-за которой весь потенциально вполне успешный текст может быть «самоуничтожен»?

— Есть такая интонация, точнее ужимка, гримаса. В ней содержится и тема. Вот уж лет двадцать-двадцать пять она чрезвычайно свойственна передовой нашей литературе. Это – застывшая на подчеркнуто умной физиономии повествователя интеллигентская кривая издевательская ухмылка. Т. к немногочисленный читатель нового типа и сам настроен подобным же образом, в духе старинных уличных куплетов: «… Пирог прекрасный из конины. Подайте шляпу и манто, е..л я ваши именины», — он не оскорбляется и не отторгается. Ибо убежден, что это не про него, а про его знакомого лоха/совка/лузера/терпилу. А вот традиционный отечественный читатель-консерватор и ретроград отвратился от подобной словесности почти тотчас же, как она заняла главенствующие позиции. Он этого, извините, не потребляет.

Лицо стихотворения должно быть абсолютно спокойно, сказано Николаем Алексеевичем Заболоцким. Это правило следует расширить до романа. Даже орать и материться в тексте следует негромко, отстраненно и сдержанно, без жестикуляции. Оттого думаю, что потенциально успешный текст с перекошенной мордой и хихикающим повествователем, шествующим в белом D&G промеж заляпанных нечистотами героев – навряд ли возможен.

Если такие темы и интонации, по Вашему мнению, существуют, то держите ли Вы в уме эти вещи, когда пишете? И насколько это вообще во власти писателя – осознанно управлять такими вещами?

— Нет, не держу. Но управлять такими вещами можно и должно.

Что приносит писателю (и, в частности, лично Вам) наибольшее удовлетворение:

— или более всего Вас удовлетворяет метафизический и психологический факт самореализации – т.е. тот факт, что произведение написано и состоялось (благодаря чему Вы, например, получили ответы на вопросы, беспокоившие Вас в начале работы над текстом)? Достаточно ли для Вашего удовлетворения такого факта или Вы будете всеми силами стремиться донести свое произведение до публики, чтобы добиться первых двух пунктов?

— Наибольшее удовлетворение мне как писателю приносит эстетический факт самореализации. Странно, что Вы помянули метафизику и психологию, а вот это, важнейшее, опустили. Будем же откровенны: все в жизни есть средство, — не цель, а средство, — для ярко-певучих стихов. Подобный эстетический факт и следует, по окончанию работ над ним, предложить читателю за справедливую цену. Такова идеальная картина мiра в моем понимании.

Что Вы думаете о писателях, которые активно себя раскручивают – как лично, так и через друзей и знакомых? Должен ли писатель заниматься этим не совсем писательским трудом?
Если да, то почему?
Если нет, то почему?

— Практически все действующие писатели себя так или иначе раскручивают. Например, предлагают и знакомым, и посторонним прочитать свои произведения, а то способствовать их опубликованию. Но ведь прикровенно Вы спрашиваете о другом: должно ли писателю стараться стать своим для art-litиндустрии? Это сугубо личное дело каждого. Я не вижу в этом никакой угрозы для литературы, — если мы продолжим тихой сапой, но со спецназовской жесткостью отстаивать базовую категорию, известную под именем «гамбургского счета».Эта категория – есть, вообще сказать, способ существования изящной словесности как таковой. И я исхожу из того, что art-litиндустрия умрет прежде, чем изящная словесность. Хотя могу и ошибаться.

* * *

Далее: ответы Алисы Ганиевой.

Скоро будут опубликованы ответы Михаила Гиголашвили, Алексея Шепелёва, Андрея Бычкова, Игоря Яркевича, Дениса Драгунского и других писателей. Но не все сразу.

* * *

Предыдущее:

— Ответы Виталия Амутных
— Ответы Александра Мильштейна
— Ответы Олега Ермакова
— Ответы Романа Сенчина
— Ответы Ильи Стогоffа
— Обнуление. (Ответ Олега Павлова Роману Сенчину)
— Серая зона литературы. «Математик» Иличевского. Ответы Александра Иличевского
— Ответы Марты Кетро
— Ответы Андрея Новикова-Ланского
— Виктор Топоров и Елена Шубина. И ответы Олега Зайончковского
— О романе Валерия Осинского «Предатель», внезапно снятом с публикации в журнале «Москва»
— Точка бифуркации в литературном процессе («литературу смысла не пущать и уничтожать», – Лев Пирогов)
— Курьезный Левенталь
— ответы Валерия Былинского
— ответы Олега Павлова
— ответы Сергея Шаргунова
— ответы Андрея Иванова
— ответы Владимира Лорченкова
— Где литературные агенты
Более ранние части Хроники (Оглавление) — здесь.
— Новый Опрос. Вопросы к писателям

* * *

КНИГИ ПРОЕКТА НЕУДОБНАЯ ЛИТЕРАТУРА:

ВАЛЕРИЙ ОСИНСКИЙ. «ПРЕДАТЕЛЬ»
ОЛЕГ СТУКАЛОВ «БЛЮЗ БРОДЯЧЕГО ПСА»
ОЛЕГ ДАВЫДОВ. «КУКУШКИНЫ ДЕТКИ»
СУЛАМИФЬ МЕНДЕЛЬСОН «ПОБЕГ»
ВСЕ книги проекта Неудобная литература

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>